Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никто не мог знать, позволит ли Сталин религии процветать и по завершении войны или же РПЦ доживает последние дни отпущенной ей взаймы жизни. В каком-то смысле эта ялтинская церковка стояла перед такой же неопределенностью, как и три иностранки в дверях, не способные разобраться в смысле наблюдаемого ими богослужения. Все, начиная с Сары, Анны и Кэти и заканчивая детьми внутри, заждавшимися родителей с войны, только и уповали на скорейшее достижение и заключение мирных соглашений по результатам ялтинских переговоров. После почти пяти лет жертв, утрат и сердечных мук как для солдат, так и для гражданского населения, мир жаждал возвращения к нормальной жизни. Вот только была ли довоенная «норма» желанной, а главное – достижимой?
Каждый день, проведенный в Ялте тремя делегациями и не увенчавшийся достижением соглашения, заканчивался горьким расстройством для их отцов, но для трёх дочерей это был шанс отсрочить неизбежное и подольше остаться при своих отцах. Время в Крыму остановилось. Это было место, пойманное в ловушку многовековой цикличной смены войны и мира, где всякий прогресс выглядел ускользающим миражом. В тот день, стоя на пороге церкви, три дочери, казалось, с лёгкостью могли ступить обратно в глубину любого из трёх минувших веков. «По мне, так это путешествия за пределы времени, – писала Сара матери тем вечером. – Вот так!»{655} Образ их взору открылся одновременно трагический и вселяющий надежду. «Как бы мне хотелось описать тебе, насколько это было прекрасно, – написала Сара ей через пару дней, – как много всего тут внезапно обозначилось. Тут вот церковь – будоражащая воображение и сулящая помощь. Снаружи лишь холод, серость и разруха, а тут тепло и во все времена безопасно. Тут чертог, куда каждый может прийти и петь от радости или с горя. <…> Я поняла, что, если бы жила в этой серой стране, именно сюда бы и отправилась искать убежища»{656}.
Когда три дочери в сопровождении Роберта Гопкинса вернулись в Ливадийский дворец, их ждал новый сюрприз. Двери бального зала распахнулись, а за ними показались не привычно хмурые, а осиянные светом реальной надежды на будущее люди. Пока дочери были в церкви, на их отцов, похоже, также снизошло некое озарение свыше.
Все три делегации неделей раньше прибыли в Ялту с намерением принять резолюции о будущем и, при всех возникших за последние три дня разногласиях, не собирались отказываться от решения этой задачи. Соответственно, патовая ситуация так или иначе требовала разрешения по причинам как практическим, так и символическим. Вероятно, и состоявшийся накануне вечером праздничный банкет подкрепил веру Большой тройки в прочность их союза, хотя не исключено, что участники конференции просто устали от бесплодных споров. Как бы там ни было, на прошедшем заседании три делегации наконец вспомнили, зачем именно они съехались в Ялту, – и наконец-таки достигли соглашения. Теперь каждый из трёх лидеров мог со спокойной совестью отбывать в свою столицу.
Послеобеденное пленарное заседание 11 февраля явило миру новое слово в искусстве достижения дипломатических компромиссов. К полному удовлетворению Черчилля, Рузвельт снял свои возражения против участия Франции (как противовеса Востоку) в контрольной комиссии по послевоенному устройству Германии. Взамен Сталину было предложено утешиться согласием на дальнейшее обсуждение немецких репараций в Москве, приняв «сумму в 20 миллиардов долларов как базу для дискуссии»{657}. Половину этих репараций предполагалось взыскать в пользу Советского Союза. За эту уступку Сталину бы следовало от души поблагодарить Гарри Гопкинса, передавшего Рузвельту записку со словами: «Русские и так уже слишком многим пожертвовали на этой конференции, так что не думаю, что нам следует их подводить. Пусть британцы не соглашаются, если им так хочется, – и продолжают торговаться в Москве»{658}. (Черчилль наверняка был не согласен, что вполне явствует из его слов, «что конференция не может связывать себя никакими цифрами до того, как репарационная комиссия исследует вопрос и придет к определенным заключениям»{659}. Но оставшись в меньшинстве, он вскоре прекратил препирательства по этому вопросу.) А главное, Рузвельту, наконец, удалось заставить двух своих партнёров хоть как-то найти общий язык по вопросу о будущем Польши. Новая восточная граница польского государства пройдёт по линии Керзона и кое-где даже с уступками в 5–8 км в пользу поляков. Что до новой западной границы, то вопрос о её демаркации было решено оставить на усмотрение польского правительства после капитуляции Германии{660}.
Самым же главным достижением было то, что после шести пленарных заседаний и ряда встреч министров иностранных дел, три державы, наконец, согласовали устраивающую всех формулировку порядка восстановления государственности Польши. Поскольку дольше откладывать этот вопрос было нельзя, три делегации сошлись на: «Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть поэтому реорганизовано на более широкой демократической базе c включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы. Это новое правительство должно затем называться Польским временным правительством национального единства». Вопреки советским возражениям, британцам и американцам удалось сохранить в этом документе ключевые положения об участии Гарримана, Кларка-Керра и Молотова в совместной комиссии по формированию «временного правительства национального единства», которое «должно принять обязательство провести свободные и ничем не ограниченные выборы как можно скорее, на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании» с гарантией того, что в этих выборах смогут принять участие «все антинацистские и демократические партии», после чего СССР, Великобритания и США «установят дипломатические отношения с новым польским временным правительством»{661}. В целом, звучало всё это слабее того, на что надеялся Рузвельт, и много слабее того, на что уповал Черчилль, ведь вся сила согласованного «проекта по Польше» зиждилась на обещании свободных выборов в неопределенном будущем, а не на гарантиях широкого представительства в переходном правительстве «национального единства». То есть, приходилось всецело полагаться на готовность Сталина следовать букве соглашения и не препятствовать свободе волеизъявления польского народа. Но язык документа хотя бы сигнализировал о готовности Советов к участию в послевоенной системе международных отношений.
Однако, даже испытывая удовлетворение от долгожданного компромисса, западным государственным мужам не следовало забывать о наблюдении своего предшественника в здешних краях, особенно в свете впечатлений их собственных дочерей от посещения православного храма. Не даром ещё в 1839 году маркиз де Кюстин, побывав в католической церкви в Санкт-Петербурге, написал: «В России религиозная терпимость не имеет опоры ни в общественном мнении, ни в государственном устройстве: как и все прочее, она – результат милости одного человека, способного завтра отнять то, что ему заблагорассудилось пожаловать сегодня»{662}.
XVII. 10–11 февраля 1945 г.
У Рузвельта всё было обдумано и решено. Он отбывает завтра днём, сразу же после подписания итогового коммюнике. Он изначально дал согласие провести